Читаем без скачивания Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - Ирина Кнорринг

И прибавил всего 20 гр<аммов> сыру! Но что же мне делать с моими ацетонами?! Уж я так тщательно буду держать мой режим, даже орехов есть не буду, м<ожет> б<ыть>, успокоюсь? Ведь как-никак, а я все-таки устаю, но зато франков 20–30 в неделю зарабатываю. И ем сыр.

22 февраля 1929. Пятница

Подожду еще две недели, вообще — до 9 марта, когда пойдет

8-й месяц. Если он не принесет никаких изменений для моих анализов — я ложусь в госпиталь. Так больше нельзя. Так плохо у меня еще никогда не было.

26 февраля 1929. Вторник

Ничего не поделаешь — в госпиталь лечь придется. Так плохо, особенно по утрам я еще никогда себя не чувствовала. Помимо анализов. Боже, какая тоска, какая страшная тоска! В довершение всего еще зубы болят, всю ночь не спала и днем мучаюсь. Le malheurne vient jamais seul[168]. Сейчас сижу одна дома и страшно расхандрилась. Хотя хорошо поговорила с Юрием, даже не знаю — о чем, о чем-то близком и интимном, о чем мы никогда не говорили. А он — неуловим. Или — не идет навстречу.

Боже, какая тоска!

5 марта 1929. Вторник. L’hopital <Pitie>

Сегодня был Ляббе, нашел положение серьезным и сказал, что мне надо лежать до родов. Ну, и что же? Плакать и ногами дрыгать все равно бесполезно, а если так надо для маленького, надо терпеть. А может быть, тут вопрос не только в жизни ребенка, но — в моей. Ацетоны не проходят, несмотря на такую большую дозу инсулина. Интерн только руками разводит. Анализ делают перед каждым впрыскиванием, несколько раз будят ночью. Только второй день как чувствую себя сносно. А то лежала пластом, стенала от головной боли или спала. Даже не скучала. Мамочка приходит по вечерам, после работы и даже заходит в бюро, «говорит по-французски» для этого.

Когда я сегодня сказала Юрию и Папе-Коле о том, что буду лежать еще два месяца, они оба отнеслись очень легко и как бы совсем не поверили. Вот Мамочка поверит.

6 марта 1929. Среда

Когда я сказала Мамочке — она заплакала. Да и могло ли быть иначе. Так обе и плакали. И мне еще пришлось утешать ее, уверять, что я бодра и не плачу, что это, в конце концов, не так долго, как-нибудь перетерпим. А какой еще «недолго», когда осталось еще 9 недель! Буду работать для маленького. Буду шить распашонки, научусь вязать и свяжу одеяльце. Только бы он был, для него я готова все перетерпеть.

7 марта 1929. Четверг

Сейчас была в Maternite[169]. Неприятно поразила какая-то особенная чистота-белизна, высокие кровати с лесенкой и вздутые голые животы. Записали. Молоденькие девочки долго и сильно мяли мой живот. Вообще одиноко, тоскливо. И предстоит еще много тяжелого.

22 марта 1929. Пятница. 8 ч<асов>

Нет, пора начать вести хронику Salle Potain. Иначе с тоски помрешь. Пропущу все, что было за это время, — страшную зубную боль, мои крики и стоны по ночам, все мои страданья, и как этот зуб был, наконец, вырван — все к черту. Теперь страдает моя соседка Helene Boulogne с горлом, с зубом, с ухом.

Начну со вчерашнего дня.

Начался он крупным скандалом. В начале девятого, когда мы с m<ada>me Beau делали анализ, вдруг является интерн, страшно свирепый, смотрит листы у диабетиков и около бабушки № 6 разражается криком:

— Мадам, вы не держите режима, вы едите то, чего нельзя, тогда же нет надобности лежать в госпитале, вы можете вернуться домой.

Подписал ее карту. Затем пошел в маленькую комнату, где лежит m<ada>me Prat, и разражается еще большим криком.

— Мадам, вас видели, когда вы ели яблоко, вы станете отрицать!?

Страшно разгневанный ушел и утром больше не появлялся. A m<ademoise>lle Fraley, проходя мимо меня, бросила быстрый взгляд на мой столик. А у меня как раз первый день нет сахара. О, а в коробке сыр, масло, и каждый вечер — кофе с молоком. Бабушку увезли вчера же, m<ada>me Prat уезжает сегодня. Вчера же нашего полку еще прибыло: на № 6 ляжет m<ada>me Durat — самая старая по времени диабетичка[170]. Я ее люблю и рада ей.

На время визитов старушку (со страшным взглядом и страшными ранами на спине) отгородили ширмами. Приходила ее дочка, немножко поплакала, но больше болтала с соседками.

После ужина по обыкновению одела халатик и уже не ложилась. Сидела около m<ada>me Durat, вязала одеяльце и разговаривала с ней. Приходил интерн, как всегда веселый и слегка хулиганистый. По-видимому, инцидент исчерпан.

Мамочка вчера не приходила, я была почти уверена в этом. И после моего не совсем законного, но не очень видимого кофе принялась за печенье с сыром. Тут-то и приходит Интерн, а я даже сыр не спрятала. Потом смешно было.

Около 8-ми пошла умываться. Там m<ada>me Beau. Смотрю — с ней что-то неладное: взгляд дикий, и на ногах не тверда. Дальше — больше. Хочет выйти и вдруг падает. Поддерживаю ее и тихонько опускаю на пол. Глаза открыты, но взгляд невидящий. Открытый рот. Лежит так, что я не могу открыть дверь. Начинаю оттаскивать ее от двери, дрыгает ногами, пищит. Тяжело. Тащу за руки и за ноги, как мешок прислоняю к столу. Бегу и зову сиделку. Собирается народ. Та чуть приходит в себя. Ей дают молока с сахаром, т. к. это несомненная реакция. Тут уже начинается комедия.

— Я не могу столько: у меня будет сахар, я не хочу!

Зажимают нос, пробуют влить самой. Кое-как переводят в палату, вызывают сестер и доктора. Приходит не интерн, а другой и говорит, что сахар давали напрасно и надо впрыснуть инсулин. По его уходе поднимается смех. Приходит вскоре интерн, велит дать молоко, несколько встревожен. Умирает старуха, но все заняты историей с m<ada>me Beau. Свет горит до 9 1/2, разговоры продолжаются и в темноте.

С вечера спала хорошо. Окна были открыты с нашей стороны и прямо за мной. Поэтому куталась, и было жарко. Часов с 12-ти опять бессонница, к счастью, непродолжительная. После впрыскивания в 2 часа и молока с кофе за ним — засыпаю, кажется, относительно быстро.

24 марта 1929. Воскресенье

В пятницу, совершенно неожиданно, на прием пришла и Мамочка. Я даже испугалась, да и было чего: больна, астма, не ходила на работу, была у доктора, в четверг вечером был припадок. Юрий приходил на полчаса, хотел прийти вечером, да так и не смог. На приеме я была кислая и усталая. Утром был интерн и нашел, что «Сеllе-lа va bien, cette dame[171] и сказал своему спутнику:

— C’est le troisieme enfant de m<onsieu>r Labbe[172].

По ночам развлекает старушка. Бормочет, кричит. Прошлую ночь разорвала простыню, стала ходить по палате и упала. Потом сиделка всю ночь сидела около нее.